Он мало разговаривал. Не то чтобы это её беспокоило. Особо. Когда-то она слышала, что дети обычно много говорят. Издают звуки, чтобы доказать своё существование. Это имело смысл. Но он редко говорил. Она пыталась вспомнить, когда он впервые заговорил, но всё об его рождении, первых годах жизни, даже зачатии было как в тумане. Было слегка больно слишком много думать об этом. Всё же, она не жалела о его рождении. По крайней мере, она так не думала. Она была счастлива иметь что-то, чем вновь можно было заполнить дни. Как когда она была молодой. Те дни бежали так быстро, что смешивались. Но в последнее время всё было немного медленным.

            Она почти помнила свою юность. Она помнила чувство гордости. Удовлетворения собой. Она полагала, что оно было настоящим. Она помнила и чувство гнева. На людей, которые видели её, но не видели её. Она помнила, что быть увиденной было приятно, но ещё и плохо. Потому что человек, который должен был её увидеть, никак не мог этого сделать.

            Поэтому она заставила других людей видеть её. Если достаточно увидит, может, будет неважно, что тот человек никогда этого не делал. Может, будет неважно, что тот человек никогда не смотрел на неё, всегда смотрел мимо неё на нечто безжизненное. Нечто ложное и поддельное, что двигалось только когда ему приказывали и думало только о том, что люди говорили ему.

            Если все остальные её видели, то было неважно, что в единственный раз, когда тот человек действительно посмотрел на неё, он завис в воздухе с верёвкой вокруг шеи.

            Но потому что ей не было разрешено ненавидеть ту качающуюся над полом вещь, она начала ощущать эти висящие ноги в других людях. Хотя она не могла позволить им узнать о своей ненависти. Потому что если она скажет, то они не будут смотреть на неё. Она должна быть хорошей девочкой и тогда может быть, лишь может быть, тот человек вновь посмотрит на неё и узнает её, и обнимет её, чтобы защитить и убрать всё, что ранит её.

            Она помнила свою мать, огромную и тёплую. Она помнила, как просыпалась в ней и становилась великой, абсолютной и неуязвимой. И в безопасности. Поднятая над всеми. Чтобы ничто и никто не смог больше её ранить. Словно она летела.

            Когда она увидела свою мать в последний раз, она парила над полом. Весьма занятно.

            Аска застегнула свой лифчик и посмотрела на своё отражение в зеркале на двери ванной. Она закончила мыться и настало время одеваться. Важно мыться и одеваться каждый день, говорили ей. Поэтому она мылась и одевалась. Потому что если не будет, то они рассердятся.

            Она посмотрела на себя. Она полагала, что была красивой и милой. Она знала, что в юности была красивой и милой. Но в последнее время

            Шрамы беспокоили её. Казалось, они всегда были источником назойливого раздражения. Всё время, что они были у неё. То есть, вроде бы очень давно, но она не могла точно вспомнить, когда получила их. И как. Она, казалось, припоминала что-то о небе и летящих в нее стрелах извилистой агонии и

            Она помнила, что было больно, когда рождался Рёдзи. Словно её разрывали повдоль. Казалось, что в последнее время она могла вспомнить только боль. Её руки поднялись к шее. Она почти могла увидеть синяки из её памяти. Тёмные пятна тонких пальцев, охватывавших её, чтобы без сожаления забрать личность и индивидуальность. Маленькие руки вокруг маленькой шеи, заполненные

            Ненавистью. Она знала эту эмоцию. По крайней мере, она верила в это. Сейчас в этом было так трудно быть уверенной. Она сказала, что знала, потому что этого ожидали люди. А она не хотела, чтобы они сердились и переставали смотреть на неё. Но, более важно, если они сердились, то могли забирать у неё вещи.

            Она помнила, что сразу после рождения Рёдзи плохие люди хотели забрать его. Забрать его у неё. Его матери. Но потом они вернули его. И она была счастлива. По крайней мере, она думала, что была счастлива. Они сказали ей быть с ним осторожной, и милой, и никогда — грубой. И потому что она не знала, что ещё с ним делать, она согласилась.

            Потом они говорили странные вещи. О ядрах, и желаемых психологических паттернах, и модифицированном развитии эго, и необходимом влиянии матери. Много длинных слов, от которых её уши начали болеть.

            Но она была рада, что Редзи снова был её. Он был её, когда был внутри неё, и он был её, когда был снаружи её тоже. Так и должно было быть. Навсегда. Навечно. На

            Оранжевый цвет вплыл в её мысли.

            Да, верно. Оранжевый был вечным цветом. Он поддерживал её смерть. И теперь он поддерживал её жизнь. Мысли об оранжевом всегда вызывали неясные воспоминания, воспоминания, которые одновременно были более и менее ясными, чем остальные.

            Она плыла. Кажется, она помнила цвета, но все они были странными и неописуемыми. Слова не существовали внутри неё. Мысли тоже. Было лишь присутствие и продолжение.

            Сначала была темнота. Потом она поднялась, словно свадебная вуаль, и она почувствовала, как её изувеченное тело колышут потоки воздуха, как воздушные руки бережно поднимают её в мир определений и реальности. Оранжевое море исчезло, и внезапно у неё появились мысли, и чувства, и воспоминания, и ощущения. И эмоции. Такие как страх, как одиночество, как отвращение. И, конечно, ненависть.

            Но прежде чем все они ворвались в неё, она увидела в оранжевом последнее. Белое лицо. Не бледное, которое она всегда ожидала от неё, а белое. Только белое. Белая кожа, белые зубы, белые волосы, но красные глаза. Грязные мерзкие красные глаза. Смотрящие прямо на неё. Будто она была номером в цирке. Запертая в клетке с одним глазом и одной рукой.

            Белая штука улыбалась ей.

            Имя. Имя пришло ей на ум, но оно всё ещё было туманным. Она сильно сконцентрировалась на нём, и вскоре вспомнила цифру «один». Нет, не один. Первый. Первый что-то. Первый ребёнок? Да, Первый Ребёнок. Рёдзи был её первым ребёнком тоже. У него были рыжие волосы. Но глаза голубые. Голубые глаза были хорошими. Красные глаза были плохими. Как цифра один.

            Один. Одна, порознь. Одна, она была одна.

            «Сука».

            Белая штука улыбалась ей. Словно она была везде. И нигде тоже. Вокруг, повсюду, но не вокруг или повсюду. Но белая штука улыбалась и чувство везде росло и росло, пока его не вырвали, и затем всё рухнуло и устремилось в нигде, чтобы заполнить её тем, что ей принадлежало, чтобы она могла снова думать и чувствовать. Это было ужасно, но этого она хотела. Она думала, что думала, что хотела.

            «Сука».

            Она проснулась и вокруг её шеи были руки. С глазами над ней, которые видели сквозь её лицо на её внутренности, и из которых пошла вода, когда она коснулась их. Голос, который плакал. Ум, который всегда был где-то в другом месте.

            Он смотрел на неё, хотя она была мёртвой. Он думал о ней, хотя она была инертной. Он произносил её имя, когда должен был делать с ней вещи, которые не дадут ему снова душить её. И началось то побуждение, та мотивация

            Шёл день за днём и они были единственными живыми в мёртвых местах, где они ходили и спали. Они были одни.

            Они жили в одной квартире; комнаты, где они закрывали глаза, разделены узким коридором. Но он заставлял видеть его каждый день, чтобы он мог делать с ней вещи. Убирать, готовить, менять бинты. Когда он делал это, было почти легко забыть, чем он был на самом деле и что на самом деле хотел сделать.

            Прошёл день, неделя, год, жизнь, неважно. Они чувствовали себя так же. Её время перестало иметь смысл, потому что не было больше никого, чтобы смотреть на неё. Она больше не могла считать минуты до тех пор, пока люди видели её, или пока не будут способны видеть её. И без других людей, от которых она могла себя отличить, она потеряла чувство времени. Порой она открывала глаза и находила себя в других местах как

            Комната в квартире, которую он называл кухней, и хотя там были предметы под названиями «плита» и «холодильник», они были сломаны и пусты. Она сидела у предмета под названием «стол», но у него посередине была трещина, как у того ужасного огромного лица, которое запачкало небо. Одной ножки не было, и он собрал деревяшки и коробки с улицы, чтобы он стоял и они могли сидеть на нём и есть на нём.

            Она наморщила лоб от грызущего чувства дискомфорта и посмотрела вниз. Между её ног на стул вытекало красное. Она долго смотрела на него. Она раньше видела, как из её тела выходит красное. Когда он менял её бинты, порой там было красное. Он всегда отводил взгляд. Теперь красное было между её ног. Но там не было бинтов. Поэтому ему надо было наложить туда бинты.

            Она поднялась с места и пошла к нему, оставляя за собой красный след. Он был у раковины, делал что-то с ножом и овощами, и не увидел её. Она встала за ним, ожидая быть замеченной, и не была. Поэтому она открыла рот. Слова всегда заставляли его увидеть её.

            — Можешь поправить?

            Он наконец повернулся, не удивившись тому, как близко она подошла. Она отступила и села на пол перед ним и раздвинула ноги, чтобы найти протечку. Она подняла платье, которое он дал ей, чтобы заменить ту другую красную кожу, и спустила те неудобные трусы, которые он дал ей. Они тоже были красными.

            Мучительно долго он смотрел на неё. Он не покраснел. Он выглядел так, словно пытается догадаться до чего-то. Наконец он молча повернулся к раковине.

            — Не можешь поправить? Почему нет? Я вежливо попросила. Почему ты не делаешь это? У тебя хорошо получается.

            Не ответил.

            — Не можешь поправить? Мне не нравится красное. Оно неудобное и пахнет. Пожалуйста, поправь это.

            Она подползла к нему на четвереньках и подёргала за ногу. Было неправильно просить его, но он делал это раньше для неё, и если он отвлечется, может, не будет

            — Пожалуйста? Пожалуйста? Пожалуйста? Пожалуйста? Пожалуйста? Пожалуйста? Пожа…

            Он развернулся. Нож и овощи разлетелись по полу. Она была не против. Он наконец собирался поправить это.

            Он пнул её ногой, за которую она хваталась, и она отлетела назад. Она попыталась встать, и из-за этого её живот заболел. Он встал на колени и толкнул её на пол. Она приземлилась на спину и охнула. Было немного больно.

            Он раздвинул её ноги. Она была не против. Он собирался поправить выходящее красное. Потом она поняла, что он прижал своё левое бедро к месту между её ног. Вскоре оно испачкалось в красном.

            Его тело дрогнуло, и она подумала, что он упадет на неё. Она закрыла глаза. Глухой удар открыл их вновь. Его ладонь упёрлась в пол рядом с её лицом. Другая рука нащупывала что-то ниже его пояса. Что он делал? Он был над ней, но руки были не на её горле, поэтому причин для волнения не было.

            Нет, прорычал он. Его глаза были закрыты. Они тряслись. Нет. Нет. Нет. Нет. Нет.

            Он вытащил нечто занятное из штанов и сжал его. Она не могла толком разглядеть: его скрывала рука. Но потом конец высунулся из его пальцев. Он выглядел очень твёрдым.

            А, подумала она. Член. Она была рада, что поняла.

            Он сжал его и начал быстро поднимать руку вверх и вниз, снова и снова.

            На этот раз его глаза не смотрели на её внутренности. Только на наружу. Только на две штуки из плоти на её теле.

            А, подумала она. Груди. Она была рада, что поняла.

            Нет, нет, нет, продолжал говорить он.

            Лежать вот так было неприятно, но часто было неприятно и когда он помогал остановить красное, выходящее из её тела. Порой бинты прилипали и их надо было отдирать, порой он мыл раны и они жглись. Неприятно, но он говорил, что это помогало. Поэтому она позволяла ему. Она должна была. И теперь она должна была позволить ему быть над ней и дёргать себя.

            Если он хотел делать это, она должна была позволить. Она должна была. Потому что если она скажет «нет», он

            Он качался взад и вперёд, потные руки сдавливали его член и царапали пол рядом с её лицом, и его глаза смотрели на её грудь.

            Нет, нет, нет, продолжал говорить он. Каждое «нет» было выдохом.

            Он хотел, и она не могла сказать «нет». Пусть даже она не хотела этого. Даже если это было

            отвратительно

            Она должна была позволить ему сделать это. Должна была. Должна была, иначе

            Нет нет нет нет нет нет нет нет нет нет нет нет нет нет нет нет нет нет нет н…

            Он закрыл рот и резко выдохнул через нос, но звук был высоким, как у затягиваемого накрепко винта. Его рука и штука в ней запульсировали.

            Один. Два. Три. Четыре сгустка белой жидкости вытекли с конца его члена прямо под её груди.

            Наконец рука у её головы, так близкая к шее, поднялась и вернулась к его телу, и она могла дышать и проглатывать боль не сдерживаясь, не боясь. Она слушала, как он тяжело дышал, затем успокоился и отсел на свои колени. Его глаза были закрыты.

            Он встал. Он повернулся. Он застегнул брюки. Он поднял нож и овощи со стола. Он положил их на столешницу у раковины. Он вновь начал резать.

            Замешательство — не от того, что сейчас произошло, а от того, какое чувство это вызвало — скривило её рот. У неё были смутные воспоминания о том, что нечто подобное уже происходило, но чем больше проходило времени, тем сильней они размывались. Но в её разуме осталось клеймо, что вот этого она боялась. Она сделала что-то не так? Она позволила ему сделать это, чем бы оно ни было, но он почти наложил на неё свою руку. Что ещё она должна была сделать, чтобы остановить это?

            Она посмотрела вниз, мимо лужицы молочной жидкости, сползающей по её животу. Она посмотрела между ног. По-прежнему красное.

            Он резал.

            Молочная жидкость сползла по её тазу. Она смешалась с красной.

            — Ты не поправил.

            Он повернулся на каблуках и выкинул руку вперёд. Он сжал рыжее в кулаке и дернул её вверх за волосы. Она сжалась и попыталась выставить руки для защиты, хоть это было и неправильно, и он толкнул её в сторону стола. Тот заколебался и рухнул на один из углов, когда самодельная нога развалилась.

            Он набросился на неё, завалив на наклонённый стол. Он оскалил зубы. Его глаза горели ненавистью.

            Его руки врезались в её плечи и поползли по ключицам наверх, к горлу. Челюсть не дала им пройти дальше. Поэтому они не прошли дальше. Мгновение они просто лежали на её горле, а затем начали обвивать его. Мокрые ладони напали на её горло. Ногти врезались в её кожу.

            Она не хотела этого. Она не хотела этого на её горле. Никогда на горле. Не как в тот раз, когда он

            НЕТ

            Сказала она. Но он не слушал. Он больше не прятался за своей маской. Теперь он весь обратился в глаза, и руки, и зубы.

            И он продолжал давить. Сильнее и сильнее. Она чувствовала, как мир ускользает из-под её ног. Её зрение заплыло оранжевым. Она не хотела этого. Она не хотела этого. Она не хотела умирать.

            Она положила руки на его лицо. В прошлый раз это его остановило. На этот раз нет. Он продолжал ранить её, и она начала давить. Её руки начали толкать, потом она убрала их, чтобы вдавить сильнее. И это его не остановило. Она снова убрала руки, чтобы добавить больше силы.

            Её средний палец задел край бинта над глазом и оторвал его. Пустая глазница смотрела на него. Его хватка ослабла.

            Он убрал руки.

            Он повернулся. Он ушёл. Он вернулся. Он нёс бинты. И начал останавливать красное. Он не смотрел ей в глаза.

            Он промыл и перевязал её раны, начиная с глаза и заканчивая местом между ног. Потом она почувствовала, как он начал оборачивать её шею марлей, чтобы уменьшить опухание. Она закричала изо всех сил.

            Он отдёрнулся с удивлением на лице. Потом оно превратилось в боль. Потом она стала яростью.

            Он снова показал ей зубы. Он снова показал ей руки.

            Он опять был этим. Она могла вспомнить. Что он похитил у неё, когда она спала. Когда он оставил её умирать. Когда он позволил ей быть изнасилованной. Когда он оставил её, чтобы выбрать ту белую штуку.

            Он позволил ей сражаться в одиночестве. Он позволил, чтобы её разорвали на куски. Он позволил ей умереть. Он позволил его рукам лишить её жизни и личности. Он позволил ей умереть. Он позволил всем умереть.

            И тогда она знала. Она знала его. Чем он был. Он был зверем. Нечто, укравшее человеческий облик, голос и действия, но не имевшее ничего своего. Как мог зверь быть чем-то другим?

            Он был тёмным, жестоким, порочным, чёрствым, устрашающим, жестоким, грязным, извращённым, испорченным, холодным, беспощадным, грубым, свирепым, хладнокровным, безжалостным, плохим, больным, жутким, злорадным, ужасным. Он был ужасом. Он был ненавистью.

            Он был не тем, о чём она обычно думала, когда давно он прятался за глупостями вроде застенчивости и робости, и нервозности, и боязливости. Тогда было так легко смотреть на него и притворяться, что он был человеком.

            Она знала его, когда он был обнажён миру, освобождён от границ личности, когда он был верен тому, что билось в его сердце. Когда он был зверем, которого она не знала в нём. Нечто, которое пожирало Ангелов, убегало, ранило друзей, трогало себя над спящими девочками. То самое нечто, позволившее суке забрать его и убить мир.

            И она знала его, когда мир был печален и пустынен. Когда в нём жили только они вдвоём. Теперь на его пути не было людей или правил. Теперь он мог быть зверем, которым хотел, и никто не мог его остановить, потому что это было невозможно. Он был зверем, а она — его жертвой. И она

            боялась

            Его. Но если зверь сыт, он не покажет свои зубы. Он не набросится на тебя и не лишит тебя воздуха.

            Поэтому вся её жизнь превратилась в игру, фарс, скрывающий её истинное намерение держать его — это нечто — удовлетворённым. Не позволять вновь уничтожить её, уничтожить остатки мира. Она должна была давать ему всё, что угодно. Всё. Всё, что она делала, было для его удовлетворения.

            Потому что она боялась его. Того, чем он мог стать. Того, чем он стал.

            Закройте моё сердце на замок. Выколите мои глаза, чтобы я не могла видеть. Что угодно, чтобы остановить страх и боль. Что угодно, чтобы жизнь была онемевшей и бесчувственной, как раньше.

            Но когда пришли те люди. Когда пришли те люди и ворвались к ним домой, чтобы разделить их, освободив её от вездесущих и немигающих глаз зверя, она не могла остановить слов, сорвавшихся с губ.

            НЕНАВИЖУ ТЕБЯ

            Он слышал её и не выглядел рассерженным. Он даже не выглядел печальным. Он выглядел облегчённым. Словно все эти годы он ждал этих слов.

            Все эти годы она хотела сказать их. Но если бы сказала, он мог снова задушить её или убить мир. Она не хотела умирать. Не так. Никогда. Но каждый её день, проведённый вместе с ним, придавал его рукам немного смелости. Он делал то, чего всегда хотел, как и всегда.

            Так что пусть мир умрёт. Пусть он умрёт. Пусть все остальные умрут. Пока она остаётся, это неважно. Даже если никто не мог увидеть её. Лучше быть одной и неуязвимой, чем чувствовать на себе его взгляд. Но теперь его не было, и она вновь была свободна, и это было хорошо. Она устала. Она хотела спать. Она больше не хотела притворяться. Она больше не хотела медленно стираться из-за него.

            Чем дольше она жила, чем дольше она была со зверем, тем сильнее размывалось её прошлое. У неё всё ещё были знания, но вспоминать подробности о себе было всё труднее и труднее. Но при этом чувствовать было всё легче и легче. Эмоции подавили мысли. Она словно взрослела наоборот.

            Но когда её освободили, мысли и знания затмили эмоции. Это был медленный процесс, но люди, которые говорили с ней, мыли её, делали разное для неё, наполняли её практическими приложениями для вещей в её голове, и она была способна на подходящие ответы и реакции к тому, что происходило вокруг неё. С некоторыми вещами у неё всё ещё были трудности, но они учили её каждый день, даже и не нарочно.

            Они говорили, готовили, мыли, делали всё для неё. Они входили в неё и говорили, какой она была красивой и милой, и от этого она чувствовала себя красивой и милой, и она благодарила их, и потом они больше не были внутри неё, но потому что они говорили приятные вещи только когда были внутри неё, она позволяла им быть внутри неё.

            Но теперь никто не говорил, что она была красивой и милой. Больше никто не засовывал ничего внутрь неё и говорил эти хорошие слова. Даже когда она говорила им хорошие слова. Это было грустно. Потому что она хотела быть красивой и милой, какой она была когда-то. Она не хотела быть сломанной, покалеченной, опозоренной, одной.

            Отражение смотрело на неё.

            — Ненавижу тебя.

            Кожа и шрамы исчезли. Белое лицо с белыми зубами и белыми волосами и красными глазами видело её.

            — Ненавижу тебя.

            Белый цвет медленно поменялся на телесный. Волосы стали каштановыми. Глаза стали мутными пятнами голубого.

            — Ненавижу тебя.

            Волосы медленно стали тёмными. Глаза затуманились и окрасились в ярко-голубой.

            — Ненавижу тебя.

            Вернулось её отражение. Оно смотрело на неё. Она хихикнула.

            — Думаю, я вас всех ненавижу, да?

            Аска закончила одеваться, мурлыкая несвязную мелодию. Она оставила грязную одежду и полотенце на полу. Кто-нибудь их подберёт. Он всегда подбирал вещи. Но он всегда смотрел на её шею.

            Коридор снаружи был длинным и узким. Там был зеленый ковёр, голубые стены и желтоватый потолок. На стенах не было картин, потому что у неё не было картин, поэтому на стенах не было картин. Справа была лестница, ведущая вниз к комнатам, где она ела и говорила с людьми, пришедшими поговорить. Слева были спальни, по одной на каждой стороне коридора, одна для неё и другая для человека, вышедшего из неё. Она начала ждать у порога спальни.

            Она ждала минуту, потом другую, потом ещё две, и наконец Рёдзи вышел из своей комнаты. Он аккуратно закрыл дверь и посмотрел на мать, и Аска вдруг ощутила, будто она парит над полом, смотря вниз на этого ребёнка, её ребёнка, и почувствовала счастье.

            ты любишь меня, мама?

            — Ты любишь свою маму? — спросила Аска сахарным голосом.

            — Я люблю маму, — машинально ответил Рёдзи.

            — А мама тебя любит?

            — Мама меня любит.

            Его рыжие волосы падали на лоб, достигая краёв глаз. Красное затмило голубое. Ей это не нравилось. Она подошла и нежно взялась за его волосы, и затем резко выдернула их. Алые капли упали на пол. Выражение лица Рёдзи не изменилось.

            Вот так. Его глаза снова были голубыми. Хорошо.

            Она уселась на колени и её лицо оказалось с ним на одном уровне.

            — Мама красивая?

            — Мама красивая.

            — Мама милая?

            — Мама милая.

            Она тепло улыбнулась и закрыла глаз. Теперь она могла улыбаться, потому что была красивой и милой. Она так упорно трудилась, чтобы быть красивой и милой. Чтобы люди смотрели на неё, а не на маленькие бездушные вещи.

            Она взяла его за руки и подняла их, чтобы они были перпендикулярны телу. Она отпустила их и он остался в той же позе. Одним плавным движением она спустила его штаны. Она вновь разочарованно вздохнула.

            Всё ещё маленький и мягкий. Совсем не твёрдый. Но больше никто не говорил, что она была красивой и милой, и засунуть что-нибудь внутрь неё было естественным и логичным для того, чтобы сделать эти слова реальными для неё. Но он не мог. Может, на этот раз это будет неважно.

            — Пойдём, ангелочек.

            Она взяла его пухлую маленькую руку в свою, тонкую, и повела в спальню. Его или её, она ещё не решила, и неожиданно к ней, словно озарение, пришло воспоминание: зверь тоже так делал. Держал за руку, чтобы отвести куда-то.

            Аска остановилась и повернула голову. Она посмотрела вниз, на Рёдзи. Его походка была неуклюжей из-за спущенных штанов. Он смотрел вперёд, на ничто. Теперь она могла видеть на его лице шрамы, пустую левую глазницу, бинты на груди и руке, отсутствующий взгляд.

            Она посмотрела на себя. На ней были тёмные брюки и грязная белая рубашка. Она продолжила смотреть вниз. Её свободная рука держала маленькую вещь с белой тряпичной кожей, спутанными шерстяными волосами и красными глазами-пуговицами, смотрящую на неё с пустой улыбкой на лице.

            Её ноги парили в воздухе.

            Аска отдёрнула руку от сына. Она вжалась в стену. Рёдзи не смотрел на неё. Она начала кричать.

            В коридоре были агенты. Они забрали Рёдзи и прижали дергающуюся словно в огне Аску к полу.

            Я не похожа на него, продолжала кричать она.

            Она не была похожа на него. Он был зверем. Она была человеком. Она улыбалась и говорила и ела и спала и рожала и была красивой и милой. Она не была зверем. Она не была похожа на него.

            Я не похожа на неё, продолжала кричать она.

            Она не была похожа на неё. Она была мертва. Она была оболочкой. Она играла с маленькими вещами с красными глазами. Она не была мертва. Она не была мертва. Она не была похожа на неё.

            Но она становилась похожа на неё. Это была его вина. Того зверя. Того убийцы, уничтожившего всё, даже мир. Он ранил её. Он заставил её умереть. Он сделал её послушной, трусливой и не собой. Она ненавидела его. Она ненавидела его. Она ненавидела его.

            НЕНАВИЖУ ТЕБЯ

            Потому что она знала, чем он был.

***

            Мана проснулась. В первое мгновение между сном и явью она почти могла притвориться, что была в своей кровати, а не прикрыта грязной простынёй на холодном полу вонючей квартиры. Она почти могла притвориться, что вчерашние события были какой-то больной фантазией или кошмаром.

            Но сознание беспощадно завладело ей и зрение подтвердило, что она действительно была в той же пыльной пустой комнате, в которую её вчера затолкали культисты, и тело её по-прежнему ощущало тяжёлую слабость из-за эффектов газа и утомления.

            Но, по крайней мере, она была одна. Ни один жуткий фанатик не наблюдал за тем, как она спала, или пускал слюни на её лежащую фигуру. Учитывая особенности психики её похитителей, она одновременно ожидала и боялась этого. Они совершенно не казались ей здоровыми людьми в отношении женщин. Особенно если Айда был их лидером.

            Она перевернулась и начала гадать, у кого надо вымаливать зубную щётку и душ. Она вдохнула. И дезодорант. Она пропиталась вчерашним потом. Она села, пытаясь избавиться от кислой липкости во рту, и провела рукой по спутавшимся волосам.

            А ведь прошёл только день, напомнила она себе. Какой поганый день.

            Открылась дверь. Мана обернулась, смотря через плечо. Ей пришлось закрыть глаза из-за яркого света в коридоре. Она прищурила их и увидела, как в квартиру вошёл мужчина и закрыл за собой дверь. Он не запер её.

            — Доброе утро, — сказал Кенске, не смотря на неё. Мана не ответила.

            Он вошёл в её комнату и положил рядом с ней небольшой пакет. Когда она не шевельнулась даже чтобы взглянуть на его содержимое, он слегка вздохнул, как разочарованный школьник, ждущий конца учебного дня.

            — Там зубная щётка, немного еды, воды, вещи, которые могут тебе пригодиться, — сказал он. — Используй их, не используй, всё равно. Душ тут не работает, поэтому придётся немного потерпеть, хорошо?

            Мана не ответила. Она собрала простыню вокруг себя, как щит. Губы Кенске дёрнулись, то ли из-за сожаления, то ли из-за жалости. Он прошёл к дальней стене и открыл шторы. На улице всё ещё было темно.

            — Я не делаю это, — он сказал «это», явно имея в виду вчерашний день, может быть, и всю его предыдущую жизнь, — потому что хочу, чтобы кто-то страдал. Я просто хочу помочь ему. И это всё, что я могу сделать.

            Она смотрела на него, но вскоре её глаза опустились в поисках оружия. Она увидела пистолет в его переднем кармане. Его рука лениво болталась на рукояти. Он увидел её, когда повернулся, и почти улыбнулся.

            — Послушайте, я не хотел вас убивать. Просто я взбесился. Это просто из-за шока встречи с ним, и мысль о том, что вы можете убить меня до того, как я поговорю с ним… Я не думал. Это был минутный порыв. Но другой…

            Он остановился, чтобы позволить ей сказать что-нибудь. Она промолчала.

            — Люди, которые, как вы можете сказать, «наняли» меня, дали мне ресурсы и знания для спасения Синдзи. И взамен они хотели моего содействия. Список контактов, мест встречи, имён, дат, такие вот вещи. До сих пор не знаю, зачем им это надо было.

Но потом, прямо перед операцией, они попросили меня отдать им Синдзи на блюдечке с голубой каёмочкой. И я сказал «нет». Не вслух, но я поклялся, что больше никому не позволю пользоваться им. На самом деле, я собрал команду для чего-то такого даже до того, как разобрался с деталями спасения. Полагаю, что доверие нынче вышло из моды. Если бы я мог избежать насилия, я бы так и сделал. Но я могу всё контролировать, понимаете?

            — Почему вы забрали меня? — наконец спросила она. — В чём истинная причина?

            — Потому что, — ответил Кенске, посмотрев на неё секунду, — он вам нравится, да?

            Мана отпрянула.

            — Нравится, — продолжил он. Его голос был очень мягким, ни капли насмешки или обвинения. Он как будто понимал её. — Даже хотя вы служите в армии и должны выкрасть у него информацию. Он вам нравится. Я вижу, — выражение его глаз тоже смягчилось. — Сначала я взял вас потому что хотел узнать, сколько знают военные, что они с ним делали. Но сейчас… причина, по которой я не убил вас, по которой я всё ещё держу здесь… Синдзи бы расстроился, если бы вы погибли или исчезли.

            Он остановился, споря о чём-то с самим собой. Он хотел озвучить это, но не стал. Наконец он пожал плечами и сел на грязный пол перед ней. Пистолет смотрел на неё.

            — Синдзи… всю его жизнь никто не чувствовал к нему настоящей привязанности. Я уверен, что вы знаете это. Все его «друзья» в Токио-3 и не взглянули бы на него во второй раз, не будь он пилотом. Они могут сколько угодно врать себе, говорить, что он стал частью их жизней, их семей, но это лишь ложь для облегчения совести. Потому что если они примут правду, что они использовали его для защиты своих неблагодарных задниц, одновременно с этим убивая других людей, то больше не смогут смотреть на себя в зеркало.

Даже я, — сказал он. — Не знай я, что он управлял Евой, я избегал бы его как чумы. Я ненавидел унылых людей. Людей, у которых нет чувства юмора, или которые не могут расслабиться и хотя бы притворяться, что всё в порядке. Мир слишком ужасен, чтобы всё время фокусироваться на этом. Иногда людям надо забывать. Иногда мы в этом нуждаемся. Синдзи мог делать вид, но он никогда не переставал думать об этом. Он никогда не мог расслабиться.

После произошедшего с Тодзи я потерял все контакты с Синдзи. Я позвонил ему раз, когда узнал, что он уезжал. Но в действительности я хотел спросить, был ли у меня теперь шанс стать пилотом. Нас разъединили: NERV, видимо. Я больше никогда не говорил с ним снова. Я не мог решить, был ли я счастлив, или зол, или печален из-за того, что он исчез из моей жизни. Поэтому я пытался ничего не чувствовать. Так было легче. Я знал, что он как-то причастен к случаю с Тодзи, но точно не знал. Я честно не думал, что в нём это было. Нарочно поранить другого человека. Это просто не подходит к нему.

            Кенске улыбнулся с жалостью к себе.

            — Я так и не навестил Тодзи в больнице. Часть меня ненавидела его. За то, что стал пилотом, за ранение… не знаю. Вся эта ситуация была дерьмовой. А мне некого было винить. Я хотел винить Синдзи. Очень хотел.

Но потом случился Удар и после возвращения я посмотрел на мир и подумал, хотел ли этого Синдзи всё то время. Место, совпадающее с его взглядом на жизнь. Ад или пустошь. Какое-то наказание за жизнь. Некоторое время я думал, что человечество получило именно то, чего заслуживало. Может быть, подумал я, Синдзи наказывал не только себя, но и всех остальных тоже.

Но даже если это было его взглядом на истинную природу существования, даже если он думал, что сам должен жить так, Синдзи сражался. Снова и снова. Он никогда не останавливался. Даже хотя он ненавидел столь многое и столь многих, он никогда не останавливался. Он не хотел этого для всех. Он сражался, потому что хотел, чтобы мир продолжался, чтобы люди жили. Этот, — он указал на комнату, — этот мир… он, должно быть, думал, что заслужил это. Он никогда не хотел ранить кого-то ещё.

Потом меня нашли военные и начали допрашивать о Токио-3 и пилотах. Словно у меня были все секреты, которых они хотели. Поначалу это немного льстило, я думал, что помогал изменить ситуацию. Но до меня быстро дошло, что они спрашивали меня не для помощи остальным. Они хотели информации лишь для того, чтобы завладеть силой и вновь ранить людей. Я знал, что Синдзи бы этого не хотел.

Тогда-то я и понял, кем он был. Он был героем. Он защищал наши шкуры и образ жизни, забыв о своих чувствах. Пусть даже и не хотел этого. Вот так поступают герои. Он сражался и боролся ради всеобщего блага, даже если ему из-за этого было больно. Вот что делал Синдзи.

            Кенске вздохнул, потом провёл кончиком языка по задней стороне его верхних зубов. Он покачал головой.

            — Он не идеален. Я знаю это. Но никто не идеален. Он человек. Но он отличается от остальных. Он не погружён в себя. Ему не нужны поздравления или похвала за то, что он сделал. Он не делает что-то только для того, что бы его восхваляли, как все остальные. Он даже не делает что-то потому что это правильно. Нет. Он делает всё, что делает, потому что думает, что мы этого хотим.  Это… это героизм. Он всегда ставил себя на задний план.

            Он вновь покачал головой. Он вновь почти улыбнулся.

            — Вы хоть знаете, почему его держали в отдельном доме, а не военной базе? Они боялись его. Того, что он может сделать. Или того, что он мог сделать, если они опять его разозлят. После трагедии в Токио-2 никто не хочет рисковать.

            — Что?.. — спросила Мана.

            — Вы не знаете? Правда не знаете? — Кенске усмехнулся. — Армия или ООН, сами угадайте, нашли ещё одну Еву, построенную перед Ударом. Я всё ещё не знаю, откуда они достали её, но очевидно почему. Они хотели силы. Силы, которую может дать только Ева. Чтобы они могли править всеми остальными странами. Контролировать весь мир, как NERV во время войны.

Тогда у них были и Аска и Синдзи. Они решили сначала засунуть туда Синдзи, потому что я слышал, что Аска совершенно спятила. Так что они засунули его внутрь. И потом… он, должно быть, увидел что-то, или сделал что-то, или они сделали что-то… Ева взорвалась, уничтожив весь город.

            Глаза Маны сузились из-за злости. Вот что уничтожило Токио-2? Почему никто не сказал ей?

            — Прямо перед взрывом было засечено АТ-поле, — сказал Кенске. — Оно спасло его. Не знаю, уцелела ли Ева, но знаю, что Синдзи никогда не хотел этого. Никогда. Его заставили, как и всегда. Это не его вина.

Послушайте, да, я знаю, что порой он злился, но блин. Вы бы не злились? И к тому же, его гнев был направлен только на Ангелов. И никогда на людей. Никогда. Он знал, как выбирать врагов. И он никогда не видел никого как настоящего врага.

Так вот, причина, по которой они держали его там, в этой тюрьме, и больше ничего не делали с ним после того взрыва… чёрт, вы и впрямь не знаете?

            — Я… нет, — признала она.

            — Хорошо, — сказал Кенске. Он наклонился к ней, словно ребёнок, готовый поделиться большой тайной. — Я не знаю подробностей, или времени, когда это произошло, но однажды, когда он был в том доме, они засекли голубой спектр.

            — Голубой спектр? — шепотом повторила Мана.

            — Опять же. я не знаю подробностей. Но знаю, что это было после Токио-2. Вот и всё. Поэтому они стали держать его подальше от больших шишек и их игрушек. То же самое с Аской и прочими людьми из NERV. Будто все они были каким-то образом опасны, или он мог узнать, как с ними обращались и сделать что-то. Часть меня не может их винить. Военные всегда ссались в штаны из-за любого, что было связано с Евами.

            — Голубой спектр, — вновь прошептала она.

            — Ага. Видимо, какой-то остаточный след от Евы или всего времени, что он провёл у Ангелов. То есть, один из них проглотил его. Но голубой спектр, из тех обрывочных отчётов, что у меня были, появился во время некого события, и после него, я слышал, что он изменился. Один отчёт гласил, что он стал «другим человеком».

            «Его попытка самоубийства, — мгновенно поняла Мана. — Господи Боже. Значит ли это, что…»

            — Даже если они так говорят… — Кенске решительно покачал головой. — Нет. Я не верю в это. Он мог немного измениться, это естественно, что он не будет точно таким же, как тогда, но говорить, что он был «другим человеком»… чушь. Ничто не могло заставить его преобразиться так.

            «Он не знает, — поняла она. — Он не знает об его попытке самоубийства или безумии. Или.. может быть, не хочет знать».

            — Ничто не могло заставить его преобразиться, — повторил Кенске. Он повернулся к ней. — Кого вы увидели во время Удара? — внезапно спросил он.

            — Что? — она в замешательстве отвела взгляд. Об этом не разговаривали. Если у тебя был выбор. — Я не знаю, о чём вы.

            — Вам не надо говорить мне. Ничего страшного, — он неожиданно начал улыбаться. — После того, как это произошло, когда я вернулся, я думал, что должен был увидеть мою мать. Или дедушку, который умер, когда я был маленьким. Хех, я даже думал, что должен был увидеть Кацураги. Но я увидел его. Перед смертью я увидел Синдзи.

            Мана молчала. Это должно было удивить её? Он пытался выбить её из колеи, рассказав ей кучу информации, чтобы удержать контроль за ситуацией? Или, может, он выдумал это, пытаясь заставить себя и всех остальных верить, что он искренне заботился о Синдзи? Кто-нибудь вообще искренне заботился о Синдзи? Хоть когда-нибудь? Вся его жизнь была лишь инструментом других для осуществления их целей и желаний. Это заставило его ощущать себя как нечто, меньшее, чем человек. Нечто, единственным желанием которого стала смерть.

            Кого он увидел, когда умер?

            — Я провёл расследование на эту тему, — продолжил Кенске. — Уверен, и вы тоже. Большинство говорит, что видели любимого человека или того, с кем им было комфортней всего. Немногие даже говорят, что видели девушку в школьной форме. Я всегда думал, что она была странностью… некоторые говорят, что не могут вспомнить, или не хотят. Да, это тяжело, по сути, это как вспоминать последнее увиденное перед смертью. Но я никогда не забывал, — он усмехнулся. — Даже если не говорил вам.

            — Почему сейчас говорите? — она сверлила его усталым взглядом. — Я не ваш личный диктофон. Я не священник, который пассивно выслушает вас и отпустит все грехи. У меня не появится неожиданное сочувствие к вам.

            Не к нему. Но получать знания никогда не было лишним. Теперь она понимала Кенске, его мотивацию и причины. Она наконец почти могла понять, почему он делал это. И… даже если Синдзи был опасен… он не был монстром. Он был человеком.

            Но просто говорить, что он опасен, было полуправдой. Хотя знания, которыми он владел, были опасны, сам Синдзи, как человек, не мог быть таким. Он не ранил людей нарочно. Это ему не подходило. Не могло.

            — Я знаю, что мы не будем друзьями, — сказал ей Кенске с насмешливой искоркой в глазах. — И я знаю, что я не самый лучший человек на свете. Но я не какой-то бешеный террорист или безумец, жаждущий конца света. Всё, что я делал, было для того, чтобы воплотить это мгновение в жизнь. Не с вами, а с ним.

            Он, видимо, любит его, поняла Мана. В сексуальном или братском, или каком-то другом смысле, смешивающим эти два. Всё, что он делал…

            Дверь открылась без стука. В комнату вошёл устало выглядящий человек. Тёмные волосы падали на тёмные глаза.

            — Кенске. Нам надо ехать, сейчас же.

            Он вздохнул, но это звучало так, будто он того ожидал.

            — Хорошо. Давайте уходить отсюда, — в его голосе не было ни капли волнения. Он встал и протянул руку Мане. Она поднялась самостоятельно и посмотрела на него тяжёлым взглядом.

            — Чего вы хотите? — спросила она. Она знала, что это не могло длиться вечно. Эти прыжки из одной дыры в другую. Было неясно, спланировал ли он что-то так далеко наперёд после спасательной операции. Даже если и да, он сражался в битве, которую не мог выиграть. — Чего вы действительно хотите добиться всем этим?

            Во взгляде Кенске была доброта, увидеть которую она никак не ожидала. Он тепло улыбнулся.

            — Я хочу, чтобы он был свободен.

            Как все остальные

            Быть свободным

            Принимать свои собственные решения

            Быть счастливым

            Быть с

            Быть свободным.