Из пункта А в пункт Б
Чем жизнь бессмысленней, тем более она похожа на приключение, сказку или бред.
Он стоял на высокой набережной. Где-то вдалеке пропадали в беспросветной тьме Река и прибрежные кварталы старых домиков. Если подняться на воздух и перелететь версту, то можно попасть на правый, еще более высокий берег, где одинокий фонарь скудно освещал подъемник и храм XVIII века, еще полтора десятилетия назад бывший пивной. Из-за спины бросали свет лампы у подъезда старого реального училища. Этот знак нес некоторое беспокойство: в здании размещалась администрация с круглосуточным дежурным-милиционером, который мог помешать намечающейся встрече.
А встреча была неизбежна, потому что не отметить конец эпохи первых курсов невозможно. Сегодня утром, в полутемной еще лаборатории электромашин, они сдали последний экзамен сессии, и теперь шанс вылететь из университета для прошедших стал до нереального мал. Списки с оценками были вывешены час назад, и из-за этого двое уже ушли за водкой после недолгой эйфории и шапочного сбора.
Встреча была намечена на 19 часов; уже стемнело, а пока кроме него и еще пары ребят, что-то обсуждавших где-то сзади, никто не подошел. Оставалось только смотреть на лениво падающий в отсветах фонарей снег и редкие огоньки машин на мосту. Состояние было возбужденное и полусонное одновременно: тело стремилось к какой-то бурной деятельности, гоняя кровь толчками, а мозг только лениво фиксировал забортные условия, почти отказываясь их хоть как-то опознавать.
Сходка прошла стремительно и малоосмысленно. За короткое время собрались мелкими компаниями остальные одногруппники. Среди подошедших царила невнятная эйфория. Смех, объятия, поцелуи и дружеские тычки закружили его, явив перед глазами холодный бок «Столичной». Обведя окружающих радостно-безумным взглядом, он прирос к горлышку бутылки, короткими, крупными глотками впуская в себя отвратительную и будоражащую жидкость. «Стой, стой» - и вот бутылка, потеряв почти половину своего содержимого, переходит в кружащую вокруг него карусель студентов всех полов и расцветок, больше уже не возвращаясь к нему. Смех, выклики и разговоры длятся еще около получаса, после чего все начинают расходиться кто куда.
Он увязывается еще с парой приятелей до остановки, что-то сумбурно обсуждая, с размахиванием руками и заплетающимся языком. Полтора года обучения вспыхивают неожиданными подробностями, вызывая то молодецкий хохот, то ехидное хихиканье. Мозг накрывает как ватным одеялом, из-под которого окружающая действительность – две говорящие и смеющиеся тени по сторонам, фонари, грязный, утоптанный снег под ногами, куда-то неспешно едущий общественный транспорт – кажется отвлеченной и ненастоящей декорацией к античной драме.
Легкими зигзагами он бредет мимо домов, силясь распознать содержание надписей витрин, пытаясь втянуть в себя побольше морозного воздуха, чтобы прорваться из-под этого укутавшего сознание одеяла в уличную реальность, но получается это только проблесками. Прохожие мелькают неяркими отпечатками образов и обрывками звуков, небо становится непрозрачным, отделяясь от взгляда невидимым барьером.
Он блуждает уже неизвестное количество времени, проходит по давно знакомым маршрутам, потеряв ощущение реальности. Отдельные картины властно входят в память, остальное исчезает подобно дыму. Зачем он так долго и пристально смотрел на березу в парке? Отчего так безумно улыбался группе школьников в автобусе? Алкоголь блокирует назойливое любопытство внутреннего ментора.
Вот и знакомый дворик. Впрочем, в этом городе ему вплоть до тактильных ощущений знакомы целые районы. Он тупо утыкается в металлический заборчик, ограждающий стройплощадку. Багрово-рыжей краской намалеван пересеченный линией ромб с двумя надписями по сторонам. Глаза не фокусируются на буквах, подсознание подсказывает, что это нечто античное. Рим, Греция… Овидий, Софокл… Сапфо. «Долгие десять…». Да тьфу, что же тут написано… Надпись всплывает в мозгу ярко и уверенно: «Эдип – царь!» И только так! Однако!
Он куртуазно преклоняет колено, ловко уклоняясь от приступа дурноты. Вива эль рей Эдипо! Глупейшая история, просто глупейшая. Надо, однако, править к Колофону, чтобы в десять быть дома.
Пробираясь мимо берез и грязных машин во дворе, он подходит к знакомому подъезду, опирается ладонью на дверь. И тут дурнота настигает его, сознание опрокидывается в темноту.
Тьма отступает, глаза пытаются разлепиться в ответ на яркий электрический свет. Голый, на накрахмаленной хлопчатобумажной простыне, утонув половиной лица в белой до хруста подушке, он никак не может прийти в себя. Ну, или не совсем голый. Там, где-то внизу еще осталась какая-то одежда, спина тоже прикрыта. Левое плечо ощущает прикосновение чего-то теплого и упругого.
Он неловко пытается повернуться на правый бок, одеяло уходит за спину. То, что он видит, приводит его в радостное изумление, недоумение и смущение одновременно. Честно говоря, он даже сомневается, видит ли это, поскольку сознание и зрение все еще несинхронны.
«Проснулся наконец?» - знакомый голос, знакомый смех. Лицо опять тонет в подушке, глаза закрываются отяжелевшими веками, рука тянется обнять видение, но падает плетью. Её берут и помещают где-то там, левее, в теплой мякоти другого тела. Он пытается что-то пробормотать, сам не разбирая ни мыслей, ни слов, но дыхание перехватывает, губы не слушаются, и над головой раздается все тот же задорный короткий смех.
«Как же тебя сегодня сюда принесло, дурачок?» - уже второй вопрос. Не слишком ли много вопросов? Кажется, их должно быть три. Ответ на первый принят, каков бы он ни был. Для ответа на второй надо хоть что-то сказать. Или не надо? Он поворачивается, пытается улыбнуться. Ему улыбаются в ответ. Видение соскакивает с кровати, идет к зеркалу, начинает укладывать волосы. До него доносится обрывки слов о том… О чём? О том, что он милый дурак, невообразимо скрытный и напыщенный в своей серьезности, о том, что она всё давно знает, о том, как все это глупо, и далее, далее, далее… «Чего же ты столько ждал?» - это третий вопрос, и тьма вновь обволакивает его.
Рвота делает свое очищающее дело. Становится легче. Он смотрит на кроваво-бурые разводы на снегу, все так же опираясь рукой на забор стройки. Поднимает глаза, почти носом упираясь в ромб, нарисованный на гофрированном металле. «Спартак - Чемпион!» Воздух морозный и ясный, голова начинает проясняться. Электронные часы на магазине высвечивают «двадцать один - тридцать» и минус пять градусов. До дома осталось три-четыре квартала, знакомый подъезд остается слева. Закладывая длинные синусоиды по утоптанному насту тротуара, он приближается к точке назначения.
Родной забор, скрипучая дверь крыльца. На террасе перед входом в дом он задумывается. Надо не попасться домашним. Голова и так будет болеть, ни к чему еще добавлять выяснения отношений с родителями. Безумный вид - обычное дело для студента. Запах? Уклоняемся от близких контактов, да и всё зажеванное кое-как, но действует. Поведение? Снижаем активность до минимума. Речь? Самое больное место. Его косноязычие к концу напряженного дня и так доходило до комичного, а алкоголь убивал вообще всякую возможность внятно изъясняться. Значит, и речь снижаем до минимума. Войти, раздеться, сесть с книгой на диван в зале - и читать. Это можно делать часами, глаза фиксируются, и - ничего не говорить.
Грузно сняв зимнюю одежду, он заходит в залу, где смотрят телевизор. Кратко здоровается, садится на диван, несколько минут смотрит фильм вместе со всеми. Затем берет книгу и располагается на виду у матери. Та, впрочем, не обращает на него внимания. Вечерний сеанс ей пока явно интереснее.
Старая добрая книга. «Когда в предместии святого Мамы запоют первые петухи…» - медленно прожевывает он язык, не открывая рта, не издавая ни звука. Эту книгу он знает почти наизусть. Слегка грустная история хорошего, в общем-то, адмирала, безнадежно влюбленного в сестру императора. Наугад листая страницы, пытается найти знакомые места, чтобы еще раз попробовать на вкус эти слова, образы вековой давности на берегах далеких южных морей, у мраморных дворцов и огромных кораблей. Глаза не слушаются, сознание отказывается цепляться за текст. Он пытается понять, что же не так.
Прозрение приходит внезапно, вместе с паникой. Буквы перевернуты вверх ногами.
Паника делает разумного беспомощным, отчаянным она придает новые яркие силы. Симилия симилибус… Симилибус… Симилибус находится в соседней комнате – отличный огуречный лосьон. Нет, бред конечно, но такой яркий и вдохновенный.
Курантур, однозначно курантур. Оно действует. Разум и речь возвращаются к нему вместе с чувством легкой внутренней горечи. Стыдно быть глупым. Стыдно быть глупым и не уметь пользоваться собственной глупостью.
Он возвращается в комнату и полчаса шутит, общается, рассказывает какие-то истории и анекдоты, делится подробностями экзаменационного дня. Теперь уже на него смотрят чуть удивленно, но без подозрений.
Это веселит его, и он идет на кухню, чтобы достать ровно одну папиросу «Примы» и выйти на улицу. Сегодня можно.
Звездное небо над головой головокружительно и прозрачно, за сеткой забора так же курит сосед, обсуждая что-то с невидимым собеседником, оправляющимся после пивных посиделок.
Когда папироса заканчивается, он думает о двух вещах. О том, что, пожалуй, нужно позвонить, и о том, что бессмысленность жизни имеет одно замечательное следствие. Жизнь бессмысленна, и поэтому она только твоя.