Расследование стоит на месте уже целый месяц. Я совершенно без понятия, что с ним делать: люди, к примеру, некая Макинами, пропадали уже двадцать лет назад, если не раньше - более ранняя документация даже не сохранилась. Я бесцельно провожу своё время, иногда выбираясь в город в надежде застать начальника полиции в офисе, но каждый раз секретарша в приёмной чуть севшим голосом сообщает, что шеф уехал по делам. Она накручивает волосы на палец, а мне становится грустно - успел привыкнуть к хорошей актерской игре.

Так или иначе, в качестве развлечения и какой-то нелепой надежды найти зацепки я прочесываю окрестности города. В двух словах: здесь уныло. Блеклые дома, блеклые пустоши и блеклое море: нет ни одного места, где могла бы спрятаться семья наследственных маньяков. На небольшом песчаном побережье прочно обосновались рыбаки: они приветливо машут мне рукой всякий раз, когда я прогуливаюсь, и это даже мило - мы ведь и нескольких слов друг другу не сказали.

Театр, который, кстати, называется «Ева» в честь основательницы - то ли тёзки, то ли католички, возвышается прямо на утёсе - оттуда хорошо иногда спускаться к морю и бросать в воду камешки. А ещё с утёса открывается отличный вид на почти весь остров.

Этим я и занимаюсь в свободные часы - рассматриваю крыши домов вдалеке и пускаю круги по воде. Иногда ко мне присоединяется Каору, которому нравится смотреть на горизонт, или Мари, когда у неё выдаются свободные от репетиций часы. Но вот в чём разница: она всегда говорит о чём-то, ускользающем от моего внимания, и слова её похожи на ртуть; а Каору обычно молчит, хотя его я слушал бы с гораздо большим удовольствием.

В такие вечера, когда Нагиса приходит на утёс, я смотрю на его профиль, освещённый закатом, и пытаюсь воскресить в памяти старый, больничный. Сопоставить и наложить их друг на друга не получается. Это различие висит в воздухе, почти осязаемое, но не менее аморфное, чем всё, о чем мы с ним беседуем.

Волосы Каору раньше касались выжженными солнцем и чистой радостью, а теперь они словно седые - вот что я могу сказать после таких вечеров.

А спустя ещё неделю я понимаю, что попросту не вижу в нем того парня, что помог мне когда-то. Сейчас Нагиса - не совсем человек, слишком отчуждённый и прекрасный для существа вроде нас всех и слишком безразличный для чего-то высшего. Хотя, кто знает, может, ангелы и должны быть такими?

Я не чувствую в нём того Каору, потому, наверное, и не люблю.

И это абсолютно нормально - люди меняются, люди рушатся и собираются по кусочкам, люди понемногу умирают. Но с Каору что-то не так, и это становится загадкой более первостепенной, чем дурацкое дело об исчезновениях.

Нагиса улыбается и избегает разговоров о себе, а я все так же растерян. Потому что всё ещё не известно абсолютно ничего. Несмотря на уже регулярные выступления, на общий - практически - дом, на постоянный контакт, я не знаю по-настоящему ни одного члена театральной труппы «Евы».

Нужен какой-то толчок, малейшая выбивающаяся из обыденности деталь, чтобы можно было хоть с чего-то начать - но я слишком плохой детектив и её наверняка не замечу.

И я попросту забываю об этом, с головой уходя в репетиции.

Одно «но»: если это и помогает убежать от реальных проблем, дневная нагрузка все равно не справляется с кошмарами. Они-то никуда не исчезают и делаются разве что ещё хуже: даже обрывки, которые не удаётся смахнуть и забыть к утру, до тяжести кровавы и почему-то отдают металлом. Тем не менее, засыпать я не боюсь - заслужил их своей никчемностью, значит, всё честно, всё правильно.

Каору иногда обеспокоенно смотрит на меня по утрам, но молчит, складывая одеяло и убирая его в шкаф, молчит, когда выходит за двери комнаты, не оборачиваясь. Я не понимаю, как он может быть таким двойственным; впрочем, это природа человека, причём человека, которого я даже и не знаю.

Не то чтобы я жду какой-то заботы или утешения: в конце концов, Каору не моя безвременно мёртвая мать, чтобы гладить по голове и отгонять кошмары. Но все равно подспудно хочется, чтобы кто-то обо мне заботился. Кто-то, кому не всё равно. Кто-то вроде него.

Потому что мне опять снится трава, и пианино, и котёнок, а ещё у котёнка мои глаза, и, когда Каору сворачивает ему шею, я кричу-стону вместе с ним. В нос словно вжимает подушку, а легкие забивает перьями или словесной ртутью, и дышать невозможно. Котёнок стеклянно смотрит мне в глаза, парализуя, и я не могу сдвинуться, разорвать грудную клетку и выскрести пальцами то, что там внутри. Нет крика, совсем ничего нет: этот кошмар словно забрал у меня голос.

Вокруг темнота, и отчаяние, и страх утонуть в безвоздушье.

А потом вдруг становится легче, потому что перья сами собой вылетают из груди под тёплой тяжестью, а в горло проходит струя кислорода. Я распахиваю глаза и в недоумении смотрю на белые пряди, которые щекочут мои ресницы. К губам прикасается что-то мягкое, но с такой силой, что мягкость отдаёт болью.

Происходящее врывается в сознание кусками.

Каору крепко держит меня за плечи, придавив всем телом к полу, на который я скатился с футона, и делает искусственное дыхание: неумело, но с каким-то отчаянием. Я резко вырываюсь из захвата его пальцев и отползаю в сторону: в груди всё ещё давит и стягивает внутренности, но я, по крайней мере, могу судорожно дышать. Каору тоже отшатывается и изумленно смотрит на меня, а затем - на свои руки, и внезапно хватается за голову, садясь на пол. Я подбираюсь к нему и сажусь рядом.

Безмолвная сцена.

Нагиса прячет лицо, и его плечи дрожат, а я совсем не знаю, что делать.

- Что с тобой? - не самый уместный, но зато самый актуальный вопрос. - Я... я понимаю, если тебе противно, так что прости... я не хотел... так вышло.

Каору не отвечает.

Но не может же он быть настолько шокирован тем, что... что только что сделал? Он же не из таких.

- Если со мной снова случится... приступ, просто разбуди меня, ладно?

- Хорошо, - доносится из-за сомкнутых губ.

- Ты спас меня.

- Не за что.

- Спасибо.

Каору отрывает руки от лица, словно они срослись кожей к коже, и, все так же, не показывая лица, перебирается на свой футон, отворачиваясь к стене. Я переползаю обратно и ещё долго лежу, пытаясь мысленно прорезать в его спине дыру, чтобы добраться до истины.

Я, пожалуй, впервые вижу его потрясённым. Раньше казалось, что он и эмоций-то таких испытывать не может.

Люди меняются, Синдзи.

Ах, ну да, конечно.

Этой ночью мне не удаётся заснуть: я пытаюсь понять причину случившегося. Кошмар - дело не новое, но раньше у меня никогда не было спазмов. Впрочем, не это главное. Я совершенно не понимаю Каору. На него так подействовало то, что наши губы соприкоснулись, пусть и в таких прагматических целях? Это ведь был почти поцелуй.

Я чувствую, как мои щёки - от этого их всегда начинает щипать - заливает румянец, а голову - отчаяние. Если он воспринял это в таком ключе... стало быть, ему было противно. Не могу даже представить, каково ему теперь находиться со мной в одной комнате, а уж тем более - спать. И я совершенно не знаю, что с этим делать.

Как же я ненавижу себя за то, что опять причиняю другим одни неприятности. Как мне теперь смотреть Каору в глаза?

Утром, увидев меня, Нагиса отшатывается, и на его лице возникает странное выражение: тоска, смешанная с чем-то злым. Он смотрит на меня, смотрит, и смотрит, а потом резко выдыхает и встаёт, за минуты одеваясь и уходя во двор к уже наверняка проснувшимся ребятам. Я медленно убираюсь в комнате - хочется оттянуть момент неизбежной встречи с ним и более внятного, чем ночной, разговора.

Но, когда я спускаюсь в столовую, там сидит лишь Мидори и увлечённо жуёт булочку с корицей - от буфета веет свежей выпечкой, а стол полностью усеян крошками. Девушка кивает на место рядом со собой и, откусывая верхушку с розовой глазурью, сообщает:

- Все уже на репетициях - скоро закрытие сезона, наплыв посетителей и всё такое. А Табрис просил его не беспокоить. И я не знаю, где он, не смотри так! - бурчит она, предугадывая вопрос.

Я оставляю Мидори в компании булочек, а сам хватаю стакан с зеленым чаем и бреду обратно в комнату за скрипкой. Искать Каору не хочется, тем более что он наверняка не желает меня видеть.

- Кстати, он сегодня странный какой-то! - кричит девушка вслед. Ну что ж.

Я даже знаю причину.

И я ненавижу, ненавижу, ненавижу себя за это.